09.03.2009 в 10:05
Пишет Либертарный Дракон:Игаль Городецкий. "Ошибка почтальона"
– Ах, мамочка! Я так рада. Он такой щедрый, такой богатый!
Так говорила своей маме, Анастасии Николаевне Чумаковой, ее дочь Светлана, которая месяц назад познакомилась на танцах с симпатичным арабом по имени Набиль.
Сказать, что Анастасия Николаевна, пятидесятилетняя, вполне бодрая, нехудая женщина, была недовольна этим обстоятельством, значило ничего не сказать. Анастасия Николаевна, дама строгих правил, иностранцев не любила и неоднократно говорила – в узком кругу соседок, – что черножопым за связь с русскими девушками надо отрезать то самое, а девкам брить головы.
читать дальшеЧумакова не была злой, но так уж ее воспитали, а воспитывали ее в основном на кухне большой коммунальной квартиры, сначала соседки, а потом муж – своими увесистыми кулаками (помер, слава Богу, через три года после рождения дочери). Анастасия Николаевна тянула дочку одна, и вовсе не желала, чтобы ее увез в свой гарем прилизанный араб, пусть и богатый. Да и какое там богатство – подумаешь, колечко дутое подарил. Сейчас такими цацками да складными зонтиками разве кого удивишь.
Однако ни крики, ни запреты, ни слезы не помогли. Не помогло и хождение Чумаковой в институт, где Набиль учился на инженера. Там холодно выслушали и сказали, что раз девушка совершеннолетняя, так и говорить не о чем, подумаешь какое дело, счастлива должна быть. Набиль намерения проявил серьезные, теще преподнес золотой браслет и увез беременную Свету… куда?.. Анастасия Николаевна не сразу и поняла – в Па-лес-ти-ну.
Пошли письма. Хотя Анастасия Николаевна вгорячах заявила, что читать их не будет, любопытство пересилило, и вот уже все соседи знали, какой Набиль молодец – жену любит до безумия, никакого гарема у него нет, дом весь в коврах, машина имеется. Правда, кроме дома и больницы (муж возил на проверку) Света ничего не видела. Набиль целыми днями где-то пропадал, а его родичи никуда ее не выпускали: мол, куда тебе, родишь скоро. Объясняться с ними было непросто, арабский Света, разумеется, не знала, но Набиль неплохо говорил по-русски и переводил, когда дома появлялся. Работу тяжелую ей делать не давали; так и сидела у телевизора, благо через спутник можно было смотреть и русские программы, Набиль ей устроил это удовольствие.
В положенное время родился сын – Ахмад. Набиль души в нем не чаял, стал чаще бывать дома; супруги теперь кое-куда выезжали. Света писала, что Палестина очень жаркая и очень грязная, то есть порядок в ней заведен такой: в домах ковры и все блестит, обувь у входа снимают, но тапочки, как у нас не надевают, в носках ходят, а на улице горы мусора, все туда со двора выбрасывают. Деревьев очень мало, воду пьют только из бутылок. Женщины целый день готовят, еда, в общем, сытная и вкусная, только острая очень и супа нет, один кофе. Море Света видела два или три раза, но купаться Набиль не разрешил. А когда Света достала привезенный из родного города купальник, так посмотрел, что у нее сердце в пятки ушло. Купальник Набиль велел выбросить, но позволил Свете зайти в море по колено, прямо в платье, а хохочущего от восторга сына сам окунул в набежавшую волну. Такие дела, прости Господи…
Однажды на рассвете Света проснулась от грохота и, подбежав к окну, увидела в небе быстро движущуюся точку, оставляющую дымный след, похожий на самолетный. Света не испугалась, так как уже привыкла к частым выстрелам, автоматным очередям, хлопкам петард – Набиль объяснил, что так у арабов принято выражать радость по всяким поводам. Но на этот раз звук был другим и гораздо более сильным. Вскоре Света привыкла и к этому грохоту, а посмотрев новости по российскому каналу, поняла, что это взлетают ракеты, которыми арабы обстреливают еврейские города.
Набиль опять стал исчезать, но, улучив момент, когда он играл с ребенком и был в благодушном настроении, Света спросила, почему палестинцы обстреливают евреев ракетами и что с ними, то есть с их семьей, будет, если израильтяне ответят. Набиль долго объяснял про Израиль, сионизм, евреев, арабов, джихад и в конце сказал, что евреи напасть не осмелятся, а если и нападут, то палестинцы устроят им здесь настоящий Сталинград, и тогда вся их семья и другие хорошие люди будут жить в Тель-Авиве, или в священном городе Эль-Кудс, или в любом другом месте, где захотят, потому что никакого Израиля нет и быть не может – вся эта страна наша!
Ответ Свете не понравился, хотя она хотела бы жить в Тель-Авиве, который, судя по телепрограммам, выглядел гораздо чище и веселее их захламленной Газы. Из тех же передач Света узнала, что израильтяне, среди которых немало русских, то есть евреев из России, арабов ужасно боятся и войны не хотят. С другой стороны, она понимала, что таких страшных танков и самолетов, как у евреев, у палестинцев нет и в помине. Ерунда, сказал ей супруг, у русских в начале второй мировой тоже не было такого оружия, как у немцев, но они с гранатами бросались под танки и победили. Набиль намекнул, что у палестинцев скоро появятся огромные мощные ракеты, которые сотрут евреев с лица земли. Но мы не антисемиты, тут же поправился он, мы не против евреев, пусть себе живут, только не на нашей земле. В конце концов, мы с евреями родственники, мы ведь тоже семиты. Ничего, добавил Набиль, вот примешь ислам, выучишь арабский, многое тебе станет ясно.
Света не все поняла из этого разговора, а напоминание о необходимости переменить веру совсем испортило ей настроение. Примерной православной она не была, о религии раньше вообще не задумывалась, хотя в церковь иногда ходила, обычно по праздникам. Там было красиво и хорошо пахло. А переход в ислам ее пугал. Ей совсем не хотелось походить на арабок, ее окружающих.
Обо всем этом Света не могла писать открыто, так как письма свои отдавала для отправки мужу, но Анастасия Николаевна многое угадывала между строк. К тому же она, как и Света, смотрела телевизор и волновалась за судьбу дочки. Сначала Света писала часто, затем письма стали приходить реже, потом совсем прекратились, а из теленовостей Чумакова узнала, что израильская авиация начала бомбить Газу.
Тем временем письма с заграничными марками продолжали регулярно поступать в квартиру другого дома на той же Кооперативной улице, где жила Анастасия Николаевна. Получала их Анна Никифоровна Чумакова, которая не только не была родственницей Анастасиии Николаевны, но и вовсе ее не знала. У Анны Никифоровны, как это не покажется вам странным, тоже была единственная дочь Света, которую трудолюбивая женщина растила без отца. Хотя чему тут удивляться, Светлана – одно из самых любимых и распространенных в России женских имен. И надо же такому случиться, что эта Света еще в школе влюбилась в одноклассника Марика, который ответил ей взаимностью. Был он хоть и евреем, но красивым и здоровенным паренем и всех других ухажеров хорошенькой Светы вмиг разогнал.
Нельзя сказать, что Анна Никифоровна пришла в восторг от еврейского зятя, но, помня как зверски пил ее давно куда-то сгинувший супруг, браку молодых людей не противилась. Однако через год, когда Марик со Светой, его родители и его старшая сестра с семьей собрались в Израиль, Анна Никифоровна горько пожалела о своем легкомысленном согласии на брак дочки с коварным евреем. В Израиль она ехать категорически отказалась, и хотя Марк объяснил ей, что видеться с дочкой она может свободно, хоть в Израиле, хоть в родном городе – другие сейчас времена, Чумакова загрустила и стала частенько прикладываться к своей любимой вишневой наливке.
Письма и посылки несколько скрашивали одиночество, а рождение очаровательных близнецов – Яэли и Илана – вовсе примирило Анну Никифоровну с зятем. Он оказался толковым парнем, хорошо зарабатывал на заводе в Ашкелоне, и молодая семья уже было собралась покупать квартиру, но тут на город посыпались «касамы». В письмах и телефонных разговорах Света всячески успокаивала мать, но та смотрела телевизор и со дня на день ожидала чего-то ужасного.
Этот проклятый ящик вынимал всю душу у Анны Никифоровны. Света писала, что Ашкелон – чудный зеленый город у моря с громадными магазинами, полными невиданных товаров, а Чумакова и верила и не верила, так как в телевизоре (когда показывали Израиль) видела только взрывы, разрушенные дома, больницы и плачущих матерей. Она звонила Свете и тоже плакала, и умоляла ее хоть на время приехать к ней с детьми, переждать этот кошмар. А когда начались военные действия, Анна Никифоровна стала телевизор выключать, но тут же включала опять и смотрела целыми ночами – то включая, то выключая, и пила вишневую наливку, добавив в рюмку валерьянки.
Анастасия Николаевна Чумакова тоже не находила себе места. Она снова и снова перебирала все обстоятельства знакомства дочери с проклятым арабом, корила себя за мягкосердечие, за то, что отпустила дочку в чертову Палестину. Она доставала фотографии внука, умилялась, глядя на его милую мордаху, и по нескольку раз в день спускалась к почтовому ящику. Наконец она увидела в прорезях дверцы знакомый длинный конверт с красно-синим кантом.
Круглым школьным почерком Света писала, что дети, она сама и муж здоровы, что мама не должна так волноваться, что обстрелы почти прекратились, что по русским каналам показывают всякое вранье, что они купили новый салон (рисунок), что салон бежевый, а Марик хотел кожаный, но она настояла на бархатном – кожа холодит и дети могут прорвать, а он дорогой, что Марик стал интересоваться религией, и настолько серьезно, что ей придется, видимо, пройти ги-юр…
Тут Анастасия Николаевна остановилась и еще раз прочла последнее слово: ги-юр. Это еще что такое? Марик, дети, салон… гиюр… Она схватила конверт: все, как обычно, – Чумаковой А. Н., Кооперативная, 12, кв. 23. Анастасия Николаевна перевела дух и прочла еще раз: Чумаковой… Кооперативная… дом двенадцать… Минутку, ведь их дом – номер девять, а квартира вовсе не двадцать третья, а двенадцатая!
Соседки недаром считали Анастасию Николаевну умной женщиной. Она вмиг накинула пальто, сунула письмо в карман и через пять минут звонила в обшарпанную дверь двадцать третьей квартиры дома номер двенадцать по Кооперативной улице. От нетерпения Анастасия Николаевна забарабанила в дверь кулаками, и тогда она открылась. На пороге стоял мужик в майке с помятым лицом, живо напомнивший Чумаковой покойного мужа.
– Кого?
– Чумакову.
Мужик посмотрел внимательнее:
– А ты кто?
– Чумакова.
– Как Чумакова? Родственница что ли?
– Нет… Да… Могу я войти?
– Можешь, только родственницу твою в больницу забрали.
– Как? Когда?
– Минут двадцать назад.
– Куда? Что с ней? Где ее комната?
Не выдержав такого напора, мужик отступил вглубь квартиры. Через минуту Анастасия Николаевна вылетела из двадцать третьей квартиры, выбежала на улицу и схватила такси. В машине она достала из кармана измятое письмо, которое подобрала на полу в комнате Анны Никифоровны. У обеих Свет почерки были совершенно одинаковые.
«…Тут к нам обратились из посольства или еще откуда, обещали вывезти семьи русских, но Набиль запретил… Дом пока стоит, хотя качается, сидим в подвале… Ахмад со мной… Очень страшно, мамочка… Надеюсь, все это когда-нибудь кончится… Может, еще в Тель-Авиве будем жить…»
Анне Никифоровне вскоре стало лучше. Этому в немалой степени способствовало письмо, которое ей передала Анастасия Николаевна. Когда война закончилась, она узнала, что дочка и внук живы и в общем-то здоровы. Набиль, правда, получил ранение и попал в больницу, но уже выздоравливал.
Женщины познакомились и стали встречаться. Они теперь читают вслух письма от своих дочерей, но частенько язвят в адрес друг друга, горячатся и ссорятся.
– Глянь, что твои евреи творят, всю Палестину раздолбали, слышала, судить их будут как военных преступников! – важно поднимает палец Анастасия Николаевна.
– А твои черножопые зачем лезут на наш Израиль? И знают ведь идиоты, что евреи им так накидают, что мало не покажется.
– Ничего, Медведев их окоротит.
– А этому что надо на другом конце света? Не те щас времена!
– Это что же получается, мой внук значит тоже черножопый? Ты, милая, не заговаривайся, я же не уточняю, за кого твоя дочка вышла!
Так дамы наши препираются, но неизменно мирятся, пьют чай с вишневой наливкой и рассматривают фотографии подрастающих Ахмада, Яэли и Илана.
URL записиИгаль Городецкий
ОШИБКА ПОЧТАЛЬОНА
– Ах, мама! Он мне говорит:
«Одену в кружева, ты будешь в золоте ходить.
Пусть злобствует молва!»
(Шауль Черниховский, из переводов Бориса Камянова)
«Одену в кружева, ты будешь в золоте ходить.
Пусть злобствует молва!»
(Шауль Черниховский, из переводов Бориса Камянова)
– Ах, мамочка! Я так рада. Он такой щедрый, такой богатый!
Так говорила своей маме, Анастасии Николаевне Чумаковой, ее дочь Светлана, которая месяц назад познакомилась на танцах с симпатичным арабом по имени Набиль.
Сказать, что Анастасия Николаевна, пятидесятилетняя, вполне бодрая, нехудая женщина, была недовольна этим обстоятельством, значило ничего не сказать. Анастасия Николаевна, дама строгих правил, иностранцев не любила и неоднократно говорила – в узком кругу соседок, – что черножопым за связь с русскими девушками надо отрезать то самое, а девкам брить головы.
читать дальшеЧумакова не была злой, но так уж ее воспитали, а воспитывали ее в основном на кухне большой коммунальной квартиры, сначала соседки, а потом муж – своими увесистыми кулаками (помер, слава Богу, через три года после рождения дочери). Анастасия Николаевна тянула дочку одна, и вовсе не желала, чтобы ее увез в свой гарем прилизанный араб, пусть и богатый. Да и какое там богатство – подумаешь, колечко дутое подарил. Сейчас такими цацками да складными зонтиками разве кого удивишь.
Однако ни крики, ни запреты, ни слезы не помогли. Не помогло и хождение Чумаковой в институт, где Набиль учился на инженера. Там холодно выслушали и сказали, что раз девушка совершеннолетняя, так и говорить не о чем, подумаешь какое дело, счастлива должна быть. Набиль намерения проявил серьезные, теще преподнес золотой браслет и увез беременную Свету… куда?.. Анастасия Николаевна не сразу и поняла – в Па-лес-ти-ну.
Пошли письма. Хотя Анастасия Николаевна вгорячах заявила, что читать их не будет, любопытство пересилило, и вот уже все соседи знали, какой Набиль молодец – жену любит до безумия, никакого гарема у него нет, дом весь в коврах, машина имеется. Правда, кроме дома и больницы (муж возил на проверку) Света ничего не видела. Набиль целыми днями где-то пропадал, а его родичи никуда ее не выпускали: мол, куда тебе, родишь скоро. Объясняться с ними было непросто, арабский Света, разумеется, не знала, но Набиль неплохо говорил по-русски и переводил, когда дома появлялся. Работу тяжелую ей делать не давали; так и сидела у телевизора, благо через спутник можно было смотреть и русские программы, Набиль ей устроил это удовольствие.
В положенное время родился сын – Ахмад. Набиль души в нем не чаял, стал чаще бывать дома; супруги теперь кое-куда выезжали. Света писала, что Палестина очень жаркая и очень грязная, то есть порядок в ней заведен такой: в домах ковры и все блестит, обувь у входа снимают, но тапочки, как у нас не надевают, в носках ходят, а на улице горы мусора, все туда со двора выбрасывают. Деревьев очень мало, воду пьют только из бутылок. Женщины целый день готовят, еда, в общем, сытная и вкусная, только острая очень и супа нет, один кофе. Море Света видела два или три раза, но купаться Набиль не разрешил. А когда Света достала привезенный из родного города купальник, так посмотрел, что у нее сердце в пятки ушло. Купальник Набиль велел выбросить, но позволил Свете зайти в море по колено, прямо в платье, а хохочущего от восторга сына сам окунул в набежавшую волну. Такие дела, прости Господи…
Однажды на рассвете Света проснулась от грохота и, подбежав к окну, увидела в небе быстро движущуюся точку, оставляющую дымный след, похожий на самолетный. Света не испугалась, так как уже привыкла к частым выстрелам, автоматным очередям, хлопкам петард – Набиль объяснил, что так у арабов принято выражать радость по всяким поводам. Но на этот раз звук был другим и гораздо более сильным. Вскоре Света привыкла и к этому грохоту, а посмотрев новости по российскому каналу, поняла, что это взлетают ракеты, которыми арабы обстреливают еврейские города.
Набиль опять стал исчезать, но, улучив момент, когда он играл с ребенком и был в благодушном настроении, Света спросила, почему палестинцы обстреливают евреев ракетами и что с ними, то есть с их семьей, будет, если израильтяне ответят. Набиль долго объяснял про Израиль, сионизм, евреев, арабов, джихад и в конце сказал, что евреи напасть не осмелятся, а если и нападут, то палестинцы устроят им здесь настоящий Сталинград, и тогда вся их семья и другие хорошие люди будут жить в Тель-Авиве, или в священном городе Эль-Кудс, или в любом другом месте, где захотят, потому что никакого Израиля нет и быть не может – вся эта страна наша!
Ответ Свете не понравился, хотя она хотела бы жить в Тель-Авиве, который, судя по телепрограммам, выглядел гораздо чище и веселее их захламленной Газы. Из тех же передач Света узнала, что израильтяне, среди которых немало русских, то есть евреев из России, арабов ужасно боятся и войны не хотят. С другой стороны, она понимала, что таких страшных танков и самолетов, как у евреев, у палестинцев нет и в помине. Ерунда, сказал ей супруг, у русских в начале второй мировой тоже не было такого оружия, как у немцев, но они с гранатами бросались под танки и победили. Набиль намекнул, что у палестинцев скоро появятся огромные мощные ракеты, которые сотрут евреев с лица земли. Но мы не антисемиты, тут же поправился он, мы не против евреев, пусть себе живут, только не на нашей земле. В конце концов, мы с евреями родственники, мы ведь тоже семиты. Ничего, добавил Набиль, вот примешь ислам, выучишь арабский, многое тебе станет ясно.
Света не все поняла из этого разговора, а напоминание о необходимости переменить веру совсем испортило ей настроение. Примерной православной она не была, о религии раньше вообще не задумывалась, хотя в церковь иногда ходила, обычно по праздникам. Там было красиво и хорошо пахло. А переход в ислам ее пугал. Ей совсем не хотелось походить на арабок, ее окружающих.
Обо всем этом Света не могла писать открыто, так как письма свои отдавала для отправки мужу, но Анастасия Николаевна многое угадывала между строк. К тому же она, как и Света, смотрела телевизор и волновалась за судьбу дочки. Сначала Света писала часто, затем письма стали приходить реже, потом совсем прекратились, а из теленовостей Чумакова узнала, что израильская авиация начала бомбить Газу.
Тем временем письма с заграничными марками продолжали регулярно поступать в квартиру другого дома на той же Кооперативной улице, где жила Анастасия Николаевна. Получала их Анна Никифоровна Чумакова, которая не только не была родственницей Анастасиии Николаевны, но и вовсе ее не знала. У Анны Никифоровны, как это не покажется вам странным, тоже была единственная дочь Света, которую трудолюбивая женщина растила без отца. Хотя чему тут удивляться, Светлана – одно из самых любимых и распространенных в России женских имен. И надо же такому случиться, что эта Света еще в школе влюбилась в одноклассника Марика, который ответил ей взаимностью. Был он хоть и евреем, но красивым и здоровенным паренем и всех других ухажеров хорошенькой Светы вмиг разогнал.
Нельзя сказать, что Анна Никифоровна пришла в восторг от еврейского зятя, но, помня как зверски пил ее давно куда-то сгинувший супруг, браку молодых людей не противилась. Однако через год, когда Марик со Светой, его родители и его старшая сестра с семьей собрались в Израиль, Анна Никифоровна горько пожалела о своем легкомысленном согласии на брак дочки с коварным евреем. В Израиль она ехать категорически отказалась, и хотя Марк объяснил ей, что видеться с дочкой она может свободно, хоть в Израиле, хоть в родном городе – другие сейчас времена, Чумакова загрустила и стала частенько прикладываться к своей любимой вишневой наливке.
Письма и посылки несколько скрашивали одиночество, а рождение очаровательных близнецов – Яэли и Илана – вовсе примирило Анну Никифоровну с зятем. Он оказался толковым парнем, хорошо зарабатывал на заводе в Ашкелоне, и молодая семья уже было собралась покупать квартиру, но тут на город посыпались «касамы». В письмах и телефонных разговорах Света всячески успокаивала мать, но та смотрела телевизор и со дня на день ожидала чего-то ужасного.
Этот проклятый ящик вынимал всю душу у Анны Никифоровны. Света писала, что Ашкелон – чудный зеленый город у моря с громадными магазинами, полными невиданных товаров, а Чумакова и верила и не верила, так как в телевизоре (когда показывали Израиль) видела только взрывы, разрушенные дома, больницы и плачущих матерей. Она звонила Свете и тоже плакала, и умоляла ее хоть на время приехать к ней с детьми, переждать этот кошмар. А когда начались военные действия, Анна Никифоровна стала телевизор выключать, но тут же включала опять и смотрела целыми ночами – то включая, то выключая, и пила вишневую наливку, добавив в рюмку валерьянки.
Анастасия Николаевна Чумакова тоже не находила себе места. Она снова и снова перебирала все обстоятельства знакомства дочери с проклятым арабом, корила себя за мягкосердечие, за то, что отпустила дочку в чертову Палестину. Она доставала фотографии внука, умилялась, глядя на его милую мордаху, и по нескольку раз в день спускалась к почтовому ящику. Наконец она увидела в прорезях дверцы знакомый длинный конверт с красно-синим кантом.
Круглым школьным почерком Света писала, что дети, она сама и муж здоровы, что мама не должна так волноваться, что обстрелы почти прекратились, что по русским каналам показывают всякое вранье, что они купили новый салон (рисунок), что салон бежевый, а Марик хотел кожаный, но она настояла на бархатном – кожа холодит и дети могут прорвать, а он дорогой, что Марик стал интересоваться религией, и настолько серьезно, что ей придется, видимо, пройти ги-юр…
Тут Анастасия Николаевна остановилась и еще раз прочла последнее слово: ги-юр. Это еще что такое? Марик, дети, салон… гиюр… Она схватила конверт: все, как обычно, – Чумаковой А. Н., Кооперативная, 12, кв. 23. Анастасия Николаевна перевела дух и прочла еще раз: Чумаковой… Кооперативная… дом двенадцать… Минутку, ведь их дом – номер девять, а квартира вовсе не двадцать третья, а двенадцатая!
Соседки недаром считали Анастасию Николаевну умной женщиной. Она вмиг накинула пальто, сунула письмо в карман и через пять минут звонила в обшарпанную дверь двадцать третьей квартиры дома номер двенадцать по Кооперативной улице. От нетерпения Анастасия Николаевна забарабанила в дверь кулаками, и тогда она открылась. На пороге стоял мужик в майке с помятым лицом, живо напомнивший Чумаковой покойного мужа.
– Кого?
– Чумакову.
Мужик посмотрел внимательнее:
– А ты кто?
– Чумакова.
– Как Чумакова? Родственница что ли?
– Нет… Да… Могу я войти?
– Можешь, только родственницу твою в больницу забрали.
– Как? Когда?
– Минут двадцать назад.
– Куда? Что с ней? Где ее комната?
Не выдержав такого напора, мужик отступил вглубь квартиры. Через минуту Анастасия Николаевна вылетела из двадцать третьей квартиры, выбежала на улицу и схватила такси. В машине она достала из кармана измятое письмо, которое подобрала на полу в комнате Анны Никифоровны. У обеих Свет почерки были совершенно одинаковые.
«…Тут к нам обратились из посольства или еще откуда, обещали вывезти семьи русских, но Набиль запретил… Дом пока стоит, хотя качается, сидим в подвале… Ахмад со мной… Очень страшно, мамочка… Надеюсь, все это когда-нибудь кончится… Может, еще в Тель-Авиве будем жить…»
Анне Никифоровне вскоре стало лучше. Этому в немалой степени способствовало письмо, которое ей передала Анастасия Николаевна. Когда война закончилась, она узнала, что дочка и внук живы и в общем-то здоровы. Набиль, правда, получил ранение и попал в больницу, но уже выздоравливал.
Женщины познакомились и стали встречаться. Они теперь читают вслух письма от своих дочерей, но частенько язвят в адрес друг друга, горячатся и ссорятся.
– Глянь, что твои евреи творят, всю Палестину раздолбали, слышала, судить их будут как военных преступников! – важно поднимает палец Анастасия Николаевна.
– А твои черножопые зачем лезут на наш Израиль? И знают ведь идиоты, что евреи им так накидают, что мало не покажется.
– Ничего, Медведев их окоротит.
– А этому что надо на другом конце света? Не те щас времена!
– Это что же получается, мой внук значит тоже черножопый? Ты, милая, не заговаривайся, я же не уточняю, за кого твоя дочка вышла!
Так дамы наши препираются, но неизменно мирятся, пьют чай с вишневой наливкой и рассматривают фотографии подрастающих Ахмада, Яэли и Илана.